Игорь Померанцев: Дмитрий, мы сейчас звоним вам из пражской студии в Париж. Между тем я знаю, что вы не только поэт, но и переводчик, в основном вы переводили с английского языка, хотя есть и французские переводы. Почему вы не в Лондоне, а в Париже?
Дмитрий Веденяпин: Я не то что всю жизнь мечтал поселиться в Париже. Просто получилось так, что моей жене дали контракт на написание социологической диссертации. И мы в качестве такого приключения в 2018 или 2019 году приехали в Париж, взяв наших маленьких тогда еще детей двоих. Я ездил все время в Москву, потому что вся моя поэтическая деятельность была в основном, конечно, там. Иногда были какие-то международные фестивали или что-то, но в основном я выступал и читал стихи, ездил по России. Поэтому я жил на две страны, собственно, так и продолжалось до февраля 2022 года, когда случилась эта страшная история.
Иван Толстой: Дмитрий, вы ведь переводчик. Другие страны, чужедаль, так сказать, она какой-то виделась вам, мечталось что-то, просыпались ли вы с блаженной улыбкой или, наоборот, с гримасой отчаяния от того, что за границей нельзя побывать?
Заграница для меня была связана даже не с книжками, а с фотографиями
Дмитрий Веденяпин: Заграница для меня была в первую очередь связана даже не с книжками, которые я читал, всякими иностранными книжками, а в первую очередь фотографиями, которые привозил отец, который был переводчиком, преподавателем, но и устным переводчиком в 60-е и начале 70-х годов. Он 1934 года рождения, его взросление попало на оттепель, он был из тех, кто совершенно поверил в то, что сейчас мы освободимся от страшного сталинизма, короче говоря, он надеялся на все лучшее. Стал устным переводчиком, естественно, для этого нужно было быть членом партии, каковым он и был. Но так или иначе он получил возможность ездить за границу.
Поэтому у меня и в детстве, и в юности были эти удивительные черно-белые фотографии, довольно неумелые, но замечательные, тем не менее. Какие-то машины, человек переходит улицу, какие-то советские странные персонажи в шляпах и галстуках стоят перед зданием, написано слово Hotel. Причем он бывал действительно в разных странах – в Англии, в Швеции, в Америке, сопровождая просто делегации. Поэтому [я узнавал о загранице] через это скорее и через какие-то мелочи, которые он привозил. Свитер у меня был, какой-то он был совершенно другой, или джинсы. Поездка за границу была исключена, потому что для этого нужно было быть каким-то официальным человеком, я совершенно этого не хотел.
Игорь Померанцев: Дмитрий, вы окончили в Москве Институт иностранных языков, по-видимому, кафедру английского языка и литературы. Этот институт, эта кафедра были окном в зарубежье или это был официоз?
Дмитрий Веденяпин: Это был чудовищный официоз. Я был потрясен, когда я туда поступил, потому что я понимал, что там могут быть какие-то такие циничные люди, карьеристы. Были симпатичные преподаватели, но очень их было мало. Это были даже не карьеристы и не циники – это были какие-то убогие, я не знаю, насколько они были связаны с КГБ, но такого рода какие-то официальные туповатые студенты, и, к сожалению, вся эта верхушка, деканат, все эти люди. Поэтому окном в мир это не было ни в какой степени. Наоборот, это показывало: ну да, пока такая ситуация (я учился с 1976 по 1981 год в институте), конечно, ни о какой загранице и думать нечего.
Иван Толстой: Вы принадлежали к группе под руководством Игоря Волгина – "Московское время". Эта группа с очень яркой традицией, в нее входили в свое время Сергей Гандлевский, Алексей Цветков, Бахыт Кенжеев, если я не путаю, и другие, они постарше вас, немножко, но все-таки постарше. Для вас это в какой-то степени образцы гражданственности, поэтичности и так далее?
И Сергей Гандлевский, и Саша Сопровский были образцами замечательного свободного поведения в этих несвободных условиях
Дмитрий Веденяпин: Я познакомился с представителями этой группы, а именно с Сережей Гандлевским и Сашей Сопровским покойным. Да, конечно, в какой-то степени и Сергей, и Саша были образцами такого замечательного свободного поведения в этих несвободных условиях.
Игорь Померанцев: Вы много переводили, в основном с английского языка. Вот эта самая работа – работа переводчика над иностранными текстами – открывала для вас окно в зарубежье?
Дмитрий Веденяпин: Я знаю массу замечательных переводчиков и дружу со многими, разумеется, законный и прекрасный вид творчества, но это для меня совершенно не то же самое, что поэтическое творчество. Но это отдельный разговор большой.
Игорь Померанцев: Вы переводили не только стихи, но и прозу, причем среди писателей английских, которых вы переводили, был Брюс Чатвин – это, можно сказать, великан жанра травелогов. Причем, кстати, на его травелоги повлияла книга Мандельштама "Путешествие в Армению". Переводя, например, Брюса Чатвина, вы открывали для себя какой-то другой мир?
Дмитрий Веденяпин: Я перевел роман Чатвина Utz про Чехословакию, дело происходит в Праге. Его замечательные травелоги, о которых вы говорили, я никогда не переводил, я читал прекрасную книжку про Австралию и так далее. Чатвин замечательный. Скорее для меня было таким событием в смысле попадания куда-то через прозу – это мои переводы Майкла Каннингема про американскую жизнь в 80-х, даже 60–70-х годов. Я перевел три его романа, первый назывался "Дом на краю света". Там я был совершенно удивлен тем, как события и жизнь в Америке, казалось бы, совершенно непохожая на советскую в те годы, насколько много совпадений вдруг там оказалось при всем отличии, при всем попадании в другие какие-то пространства.
Внутри стихотворений все слова являются именами собственными
Кстати, если позволите, я хочу на минутку вернуться к стихам и переводам поэтическим, мне кажется, это важно внутри этого разговора про попадание куда-то через буквы, через слова. Слова иностранного языка или вещи, которые описывают эти слова, то есть эти предметы, какие-то места, они очень связаны. Внутри стихотворений все слова являются именами собственными, которые, как известно, не переводятся. Но когда ты читаешь прозу и стихи, собственно, ты можешь представить себе, что там происходит, как-то почувствовать и через язык, и через то, что он пытается описать. Но прозу еще к тому же, на мой взгляд, действительно можно перевести, во всяком случае, она поддается переводу.
Игорь Померанцев: Дмитрий, вы сказали, что вы переводили прозу Каннингема, в его прозе ярко выражен гомосексуальный мотив. По-моему, для российского читателя эта тема, мягко говоря, я бы сказал, минное поле.
Дмитрий Веденяпин: Для меня "Дом на краю света", притом что, разумеется, там эта тема присутствует, и она присутствует во всех его книжках, но для меня самым важным и главным были отношения между детьми и родителями или взаимоотношения между людьми. Но то, что речь идет в каких-то ситуациях об однополой любви, для меня делающими эти отношения какими-то экзотическими, это не было для меня минным полем совсем. Ну вот да, такое тоже есть и есть. Я как-то относился к этому совершенно спокойно. Слава богу, когда эти книги были напечатаны в России, первый роман, потом "Часы" – это было время, когда не было сегодняшних жутких [гомофобных] историй, совершенно необъяснимых каких-то, бредовых.
Иван Толстой: Труд переводчика с иностранных языков в России имеет понятный культурный смысл. А вот, уезжая за границу, не теряет ли перевод творческий смысл? Для кого переводить?
Дмитрий Веденяпин: Теряет, наверное. Я давно уже практически не перевожу, то есть очень-очень редко. Для меня поэтический перевод потерял смысл, прозу я тоже как-то в последние годы не переводил, не из каких-то соображений, а просто то, что я видел, мне не хотелось переводить. Мне по старинке какие-то еще российские издательства присылали: вот посмотрите, не согласитесь ли вы? Какие-то друзья что-то показывали. Но что-то мне ничего не хотелось переводить. Может быть, я виноват в этом, а вовсе не книжки.
Игорь Померанцев: Ваши стихи переводили на иностранные языки. Вы узнаете свои стихи на иностранном языке?
Дмитрий Веденяпин: Трудный очень вопрос для меня. Мне кажется, что, конечно, отчасти я узнаю. Вообще повествование, даже если там есть какие-то рифмы или это свободный стих, переводить можно, а там, где появляется плоть музыкально-образная, когда такие звукосмыслы, когда одно не отделить от другого, не знаю, насколько это работает.
Иван Толстой: Известно, что русский человек тешит себя иллюзиями, что он загадочный, и Россия загадочная, и чем там ее нельзя понять, ничем нельзя понять. Какую долю, по вашему теперешнему опыту, иностранец понимает насчет России?
Я думаю, что иностранец может понять другого иностранца, в том числе Россию и русских
Дмитрий Веденяпин: Не знаю, трудно сказать. Я думаю, что очень многое мы, на самом деле, понять можем. Из моих разговоров, из каких-то статей, даже книг, которые мне попадались про Россию, я вижу очень тонкие и замечательные мысли и наблюдения. Я думаю, что иностранец может понять другого иностранца, в том числе Россию и русских, абсолютно, мне кажется, это возможно. Наверное, какие-то вещи понять труднее, но многое понять можно.
Игорь Померанцев: Дмитрий, расскажите все-таки, пожалуйста, о вашей парижской жизни, о бытовой жизни. Эта жизнь парижская сделала вас хоть немного другим человеком?
Дмитрий Веденяпин: Повторяю: для меня эта ситуация сидения здесь уже такого безвыездного в течение двух лет вынужденная. Она очень для меня тяжелая, вообще говоря. Я не хочу здесь лить слезы и жаловаться вам, но, конечно, ситуация довольно такая, называя своими именами, катастрофическая почти для меня, очень тяжелая. Конечно, я стараюсь не впадать в депрессию, не унывать, смотреть по сторонам. Париж, многие люди, с которыми я здесь познакомился, замечательные.
Знаете, что я понял? Я понял, что такие мои торопливые какие-то рассуждения о Париже, о Франции не соответствуют действительности. Они мне казались очень точными, остроумными, вот эти соображения, которые у тебя появляются через две недели, месяц жизни. Ты думаешь: да, вот так. Нет, это не так, спустя какое-то время ты понимаешь, что это не так. Конечно, что еще для меня важно, но это связано именно с этим опытом катастрофического полуэмигрантского существования, притом что я, как и все, особенно поэтически заинтересованные люди, читал Ходасевича, Георгия Иванова, Набокова, Поплавского и всех-всех, мне казалось, что я понимаю то, что они говорят об эмиграции, и так далее. Сейчас, может быть, я понимаю их гораздо лучше. Конечно, чуть лучше я вижу, понимаю Европу.
Иван Толстой: Изменился ли круг вашего чтения с перемещением за границу? Что вы сейчас читаете?
Дмитрий Веденяпин: Наверное, не очень, потому что я продолжаю свои русские курсы и лекции, чему я очень рад. У меня есть какие-то авторские курсы или лекции, они связаны иногда с какими-то иностранными авторами, но часто это именно лекции или какие-то курсы, семинары по русской поэзии. Совсем недавно я читал лекцию о Баратынском. Моему сыну, которому сейчас 13 лет, я вслух вечером читаю "Подростка" Достоевского. Так что, видите, пока я называю исключительно русские книжки. Что-то я читаю, конечно, иногда и не русское. Не могу сказать, отвечая коротко на ваш вопрос, что мой круг чтения как-то изменился.
Игорь Померанцев: Каков статус или каково место русского поэта в Париже на фоне политики и войны в Украине?
Дмитрий Веденяпин: Этот статус русской жизни в том смысле, в каком она существовала сто лет назад, мне кажется, сейчас просто не существует, его просто нет. Притом что много приехало людей из России, здесь иногда устраиваются театральные какие-то встречи, на которых я бывал несколько раз. Известный, мне кажется, вам Дима Макаров, который тоже приехал, сейчас в Париже устроил в "ИМКА-Пресс" вечер, еще какие-то есть приглашения, предложения. Но мне кажется, что это совершенно другая жизнь. Опять, я сравниваю со своей московской поэтической жизнью, просто для сравнения: там я, может быть, читал стихи по приглашению, я никогда сам никуда не навязывался, я был именно приглашаем в разные места почитать, допустим, это могло быть 12 раз в месяц, а то и 15, когда я приезжал, уже живя здесь, люди как-то соскучились по мне и приглашали еще чаще, а здесь, может быть, за все время, что я живу в Париже, я читал 12 раз в разных местах. То есть это совершенно другая история. В последнее время почему-то какое-то оживление, может быть, я в течение последнего месяца выступал в разных местах три раза, может быть, четыре раза – это неожиданное для меня оживление какого-то интереса.
Иван Толстой: Вам хочется иногда поговорить с соседом в парижском кафе или с таксистом? По моему опыту, все таксисты пропутинцы, но после 15 минут разговоров они как-то призадумываются.
Непонятно для большинства, что это за история
Дмитрий Веденяпин: Совершенно совпадает с моим опытом, абсолютно. Мы ехали как-то в аэропорт недавно, таксист женщина-марокканка, узнав, что мы из России, стала немедленно говорить какие-то славословия Путину. Более того, что, наверное, редкость, она сказала, что она любит очень, и показала фотографию Лаврова, что было совсем неожиданно, что Лавров ее герой. Конечно, когда начинаешь говорить, вы правы, их любовь к Путину – это не совсем то же самое, что любовь к Путину каких-то таких стойких путинцев внутри России, она другая. В основном связано с антиамериканскими европейскими настроениями. Украина далеко. Непонятно для большинства, что это за история. То, что Путин против Америки, конечно, приятно для многих простых людей.
Игорь Померанцев: Дмитрий, вы родились в Москве, вы москвич, но вот так сложились обстоятельства вашей жизни, что вы живете в Париже. Вы стали хоть немного парижанином?
Дмитрий Веденяпин: Не знаю, мне трудно ответить на этот вопрос. Мне говорили еще до моей поездки, что я такой западный немножко человек. Кто-то говорил, что я немножко как будто бы более европейский человек, еще давно. Не знаю, насколько моя европейскость увеличилась или уменьшилась, мне трудно сказать. Но стал ли парижанином – правда, не могу ответить на этот вопрос. Я понимаю, что такое парижанин, сейчас чуть лучше. Это человек, который любит говорить. Вы прекрасно знаете, когда ты идешь мимо кафе или бистро открытых, то ты слышишь этот бесконечный гул голосов, люди разговаривают, они не приходят просто так пить, есть, они приходят именно разговаривать. Да, я тоже люблю поговорить. Они как-то одеваются, они следят за этим, причем это может быть "неглиже", что-то такое, мне этот стиль скорее нравится. Может быть, в этом смысле парижское что-то во мне проснулось.
Игорь Померанцев: Дмитрий, большое спасибо! Держитесь!
Иван Толстой: Спасибо большое, Дмитрий! Бон шанс!
Дмитрий Веденяпин: "Байрон в Париже". So gleams the past – эпиграф и байроновского "Солнца неспящих".
Париж – несгораемый ящик,
Нет, лучше – прозрачный бульвар;
Старик на коляске изящно
Бросает петанковый шар.
Наверно, приятно быть шаром,
Взлетать и кружиться, блестя;
Уж точно приятней, чем старым,
Который бросает тебя;
Взлетать и смотреть на жужжащих
В открытых бистро и листо,
Как тусклое Солнце неспящих –
На Байрона в модном пальто.
Вдруг похожи: это дерево, этот асфальт,
Этот мел на асфальте,
Шёл и замер, как вкопанный, и
Непонятно, что дальше.
Листья светятся, скутер трещит,
Птица тенькает мирно,
Ходят люди, и воздух стоит,
Как прозрачная ширма.
Тут не надо быть мистиком – вот
Эта птица и скутер,
Этот воздух из дыр и пустот,
Растворяйся и всё тут.
